---

    Прежде чем влезть в вагон, Швейк прошелся  немного,  озабоченно ворча
себе под нос:
     -- Куда  же  мне  его  зачислить?  --  И  чем  дальше, тем
отчетливее в сознании Швейка возникало прозвище "полупердун".
     В военном лексиконе слово  "пердун"  издавна  пользовалось
особой  любовью.  Это  почетное наименование относилось главным
образом к полковникам или пожилым капитанам и майорам. "Пердун"
было следующей ступенью прозвища  "дрянной  старикашка"...  Без
этого эпитета слово "старикашка" было ласкательным обозначением
старого  полковника  или  майора,  который часто орал, но любил
своих солдат и не давал их  в  обиду  другим  полкам,  особенно
когда  дело касалось чужих патрулей, которые вытаскивали солдат
его части из кабаков, если те  засиживались  сверх  положенного
времени.  "Старикашка" заботился о солдатах, следил, чтобы обед
был хороший.  Однако  у  "старикашки"  непременно  должен  быть
какой-нибудь конек. Как сядет на него, так и поехал! За это его
и прозывали "старикашкой".
     Но  если  "старикашка"  понапрасну придирался к солдатам и
унтерам, выдумывал ночные учения и тому подобные штуки,  то  он
становился  из  просто  "старикашки" "паршивым старикашкой" или
"дрянным старикашкой".
     Высшая степень непорядочности,  придирчивости  и  глупости
обозначалась словом "пердун". Это слово заключало все. Но между
"штатским пердуном" и "военным пердуном" была большая разница.
     Первый, штатский, тоже является начальством, в учреждениях
так его    называют    обычно    курьеры   и   чиновники.   Это
филистер-бюрократ, который  распекает,  например,  за  то,  что
черновик  недостаточно  высушен  промокательной бумагой и т. п.
Это исключительный идиот и скотина,  осел,  который  строит  из
себя умного, делает вид, что все понимает, все умеет объяснить,
и к тому же на всех обижается.
     Кто  был  на  военной  службе,  понимает, конечно, разницу
между этим типом и "пердуном"  в  военном  мундире.  Здесь  это
слово  обозначало "старикашку", который был настоящим "паршивым
старикашкой", всегда лез на рожон и тем не менее останавливался
перед каждым  препятствием.  Солдат  он  не  любил,  безуспешно
воевал  с  ними,  не  снискал  у  них  того авторитета, которым
пользовался   просто   "старикашка"   и    отчасти    "паршивый
старикашка".
     В  некоторых  гарнизонах,  как, например, в Тренто, вместо
"пердуна" говорили "наш старый нужник". Во  всех  этих  случаях
дело  шло  о  человеке  пожилом,  и  если Швейк мысленно назвал
подпоручика Дуба "полупердуном", то  поступил  вполне  логично,
так  как  и  по  возрасту, и по чину, и вообще по всему прочему
подпоручику  Дубу  до  "пердуна"  не  хватало  еще   пятидесяти
процентов.

---

---

  Прошло  несколько дней, прежде чем солдаты разместились по
вагонам. И все время не  прекращались  разговоры  о  консервах.
Умудренный  опытом  Ванек  заявил,  что это фантазия. Какие там
консервы! Полевая обедня -- это еще куда ни  шло.  Ведь  то  же
самое  было  с  предыдущей маршевой ротой. Когда есть консервы,
полевая обедня отпадает.  В  противном  случае  полевая  обедня
служит возмещением за консервы.
     И правда, вместо мясных консервов появился обер-фельдкурат
Ибл, который   "единым  махом  троих  побивахом".  Он  отслужил
полевую обедню сразу для трех маршевых батальонов. Два  из  них
он благословил на Сербию, а один-- на Россию.
     При  этом  он  произнес  вдохновенную  речь,  материал для
которой, как это не трудно  было  заметить,  был  почерпнут  из
военных  календарей.  Речь  настолько  взволновала всех, что по
дороге в Мошон Швейк, вспоминая речь, сказал  старшему  писарю,
ехавшему  вместе  с  ним  в вагоне, служившем импровизированной
канцелярией:
     -- Что ни говори, а это в самом деле будет шикарно. Как он
расписывал! "День начнет клониться к вечеру, солнце  со  своими
золотыми  лучами скроется за горы, а на поле брани будут слышны
последние вздохи умирающих, ржание упавших коней, стоны раненых
героев, плач и  причитания  жителей,  у  которых  над  головами
загорятся  крыши". Мне нравится, когда люди становятся идиотами
в квадрате.
     Ванек в знак согласия кивнул головой:
     -- Это было чертовски трогательно!
     -- Это было красиво и поучительно,--  назидательно  сказал
Швейк.--  Я  все  прекрасно  запомнил и, когда вернусь с войны,
буду рассказывать об этом "У чаши". Господин фельдкурат,  когда
нам  это выкладывал, так раскорячился, что меня взял страх, как
бы он не поскользнулся да не брякнулся на полевой алтарь,  ведь
он  мог  бы  разбить  себе  башку  о  дароносицу. Он привел нам
замечательный пример из истории нашей армии, когда  в  ней  еще
служил  Радецкий.  Тогда  над  полем  брани  с  вечерней  зарей
сливался огонь пылавших амбаров. Он будто все это видел  своими
собственными глазами!
     В тот же день обер-фельдкурат Ибл попал в Вену, и еще один
маршевый  батальон  прослушал  ту  же  поучительную  историю, о
которой вспоминал Швейк и которая так сильно  ему  понравилась,
что он с полным основанием окрестил ее "идиотизмом в квадрате".
     -- Дорогие   солдаты,--  ораторствовал  фельдкурат  Ибл,--
представьте  себе:  сейчас  сорок  восьмой  год  и  только  что
победоносно  окончилась  битва у Кустоццы. После десятичасового
упорного боя итальянский король Альберт был  вынужден  уступить
залитое  кровью  поле  брани  фельдмаршалу  Радецкому -- нашему
"отцу солдатам", который на восемьдесят  четвертом  году  своей
жизни  одержал  столь  блестящую  победу.  И  вот,  дорогие мои
солдаты, на горе перед покоренной Кустоццей маститый полководец
останавливает   коня.   Его   окружают   преданные    генералы.
Серьезность  момента  овладевает  всеми,  ибо  --  солдаты!  --
неподалеку от фельдмаршала лежит воин,  борющийся  со  смертью.
Тяжело  раненный  на  поле  славы,  с  раздробленными  членами,
знаменосец Герт чувствует на себе взор фельдмаршала  Радецкого.
Превозмогая  смертельную боль, доблестный знаменосец холодеющей
рукою  сжимает  в  восторге  свою  золотую  медаль.  При   виде
благородного   фельдмаршала   снова   забилось  его  сердце,  а
изувеченное тело воспрянуло к жизни. С  нечеловеческим  усилием
умирающий попытался подползти к своему фельдмаршалу.
     "Не  утруждай  себя,  мой  доблестный воин!" -- воскликнул
фельдмаршал, сошел с коня и протянул ему руку.
     "Увы, господин фельдмаршал,-- вздохнул умирающий воин,-- у
меня обе руки перебиты. Прошу вас только об одном. Скажите  мне
правду: победа за нами?"
     "За нами, милый брат мой,-- ласково ответил фельдмаршал.--
Как жаль, что твоя радость омрачена ранением".
     "Да,  высокочтимый  вождь, со мною покончено",-- слабеющим
голосом вымолвил умирающий, приятно улыбаясь.
     "Хочешь пить?" -- спросил Радецкий.
     "День был жаркий,  господин  фельдмаршал.  Свыше  тридцати
градусов жары".
     Тогда Радецкий, взял у одного из своих адъютантов походную
фляжку,  подал  ее  умирающему. Последний одним большим глотком
утолил свою жажду.
      "Да вознаградит вас бог за это сторицей!"  --  воскликнул
он, пытаясь поцеловать руку своему полководцу.
     "Давно ли служишь?" -- спросил последний.
     "Больше  сорока  лет,  господин  фельдмаршал.  У Асперна я
получил золотую  медаль.  Сражался  и  под  Лейпцигом,  получил
"пушечный крест". Пять раз я был смертельно ранен, а теперь мне
пришел  конец.  Но какое счастье, какое блаженство, что я дожил
до сегодняшнего дня! Что мне смерть, раз мы одержали  победу  и
императору возвращены его земли!"
     В   этот   момент,  дорогие  солдаты,  со  стороны  лагеря
донеслись величественные звуки нашего гимна "Храни  нам,  боже,
государя".  Мощно  и  торжественно  прозвучали  они  над  полем
сражения.  И  прощающийся  с  жизнью  воин  еще  раз  попытался
подняться.
     "Да  здравствует  Австрия! -- исступленно воскликнул он.--
Да здравствует Австрия!  Пусть  вечно  звучит  наш  благородный
гимн!  Да  здравствует  наш  полководец! Да здравствует армия!"
Умирающий  еще  раз  склонился  к  правой  руке   фельдмаршала,
облобызал  ее  и  упал;  последний  тихий вздох вырвался из его
благородной груди. Полководец с непокрытой головой стоял  перед
трупом одного из лучших своих солдат.
     "Можно  только  позавидовать  такой прекрасной кончине",--
прочувствованно сказал фельдмаршал и закрыл лицо руками.
     Милые воины, я желаю и вам всем дожить до такой прекрасной
смерти!..
     Вспоминая  эту  речь  обер-фельдкурата  Ибла,  Швейк  имел
полное право назвать его "идиотом в квадрате".

---

---

Наш  полковник  вообще
запретил  солдатам читать даже "Пражскую официальную газету". В
солдатской лавке  запрещено  было  даже  завертывать  в  газеты
сосиски  и  сыр.  И  вот  с  этого-то времени солдаты принялись
читать. Наш полк сразу стал самым  начитанным.  Мы  читали  все
подряд,   в   каждой  роте  сочинялись  стишки  и  песенки  про
полковника.  А  когда  что-нибудь  случалось  в  полку,  всегда
находился  какой-нибудь  благожелатель, который пускал в газету
статейку под заголовком "Истязание солдат". Мало  того:  писали
депутатам  в  Вену,  чтобы  они заступились за нас, и те начали
подавать в парламент запрос  за  запросом,  известно  ли,  мол,
правительству,  что  наш  полковник  -- зверь, и тому подобное.
Министр послал к нам комиссию,  чтобы  расследовать  это,  и  в
результате  некий  Франта  Генчл из Глубокой был посажен на два
года,--  это  он  обратился  в  Вену  к  депутатам  парламента,
жалуясь,  что во время занятий на учебном плацу получил оплеуху
от полковника. Когда комиссия уехала, полковник  выстроил  всех
нас,  весь  полк,  и  заявил,  что  солдат  есть солдат, должен
держать язык за зубами и служить, а если кому не  нравится,  то
это  нарушение  дисциплины.  "А  вы,  мерзавцы, думали, что вам
комиссия поможет? -- сказал полковник.-- Ни хрена  она  вам  не
помогла!  Ну,  а  теперь  пусть каждая рота промарширует передо
мною и пусть громогласно повторит то, что я сказал". И мы, рота
за ротой, шагали, равнение  направо,  на  полковника,  рука  на
ремне  ружья, и орали что есть мочи: "Мы, мерзавцы, думали, что
нам эта  комиссия  поможет.  Ни  хрена  она  нам  не  помогла!"
Господин  полковник  хохотал до упаду, прямо живот надорвал. Но
вот начала дефилировать одиннадцатая рота.  Марширует,  отбивая
шаг,  но  подходит  к  полковнику  и ни гугу! Молчит, ни звука.
Полковник покраснел как вареный рак и вернул  ее  назад,  чтобы
повторила  все  сначала. Одиннадцатая опять шагает и... молчит.
Проходит строй за строем, все дерзко глядят в глаза полковнику.
"Ruht!"<i>/ Вольно! (нем.) /</i> -- командует полковник, а сам мечется
по двору, хлещет себя хлыстом по сапогу, плюется, а потом вдруг
остановился да как заорет: "Abtreten!"<i>/ Разойдись! (нем.)/</i>  Сел
на  свою  клячу и вон. Ждали мы ждали, что с одиннадцатой ротой
будет, а ничего не  было.  Ждем  мы  день,  другой,  неделю  --
ничего.  Полковник  в  казармах  вовсе  не появлялся, а солдаты
рады-радешеньки, да и  не  только  солдаты:  и  унтеры  и  даже
офицеры.  Наконец  прислали  нам  нового  полковника.  О старом
рассказывали, будто он попал в какой-то санаторий,  потому  что
собственноручно  написал  государю императору, что одиннадцатая
рота взбунтовалась.

---

---

  В вагон вошел господин с  красно-золотыми  лампасами.  Это
был  один  из  инспектирующих  генералов,  разъезжающих по всем
железным дорогам.
     -- Садитесь, господа,-- любезно пригласил он, радуясь, что
накрыл какой-то эшелон, даже не  подозревая  о  его  пребывании
здесь.
     Капитан Сагнер хотел отрапортовать, но генерал отмахнулся.
     -- В вашем эшелоне непорядок, в вашем эшелоне еще не спят.
В вашем  эшелоне  уже должны спать. В эшелонах, когда они стоят
на вокзале, следует ложиться спать, как в казармах,-- в  девять
часов,--  отрывисто  пролаял  он.--  Около девяти часов вывести
солдат в отхожие места за вокзалом, а потом идти  спать.  Иначе
команда  ночью загрязнит полотно железной дороги. Вы понимаете,
господин капитан? Повторите! Или нет, не повторяйте, а сделайте
так, как я желаю. Трубить сигнал,  погнать  команду  в  отхожие
места,  играть  зорю  и  спать.  Проверить  и,  кто  не спит --
наказывать! Да-с! Все? Ужин раздать в шесть часов.
     Потом он заговорил о давно минувших  делах,  о  том,  чего
вообще  никогда  не  было,  что  было  где-то,  так  сказать, в
тридевятом царстве, в  тридесятом  государстве.  Он  стоял  как
призрак из царства четвертого измерения.
     -- Ужин  раздать  в  шесть часов,-- продолжал он, глядя на
часы, на которых было десять минут двенадцатого ночи.-- Um halb
neune  Alarm,  LatrinenscheiBen,  dann  schlafen  gehen!  <i>/   В
половине  девятого  тревога,  испражняться  и спать! (нем.)/</i> На
ужин в шесть часов гуляш с  картофелем  вместо  ста  пятидесяти
граммов швейцарского сыра.
     Потом  последовал  приказ  -- проверить боевую готовность.
Капитан   Сагнер   опять   приказал    трубить    тревогу,    а
генерал-инспектор,  следя,  как строится батальон, расхаживал с
офицерами и неустанно повторял одно и то же, как будто все были
идиотами и не могли понять его сразу.  При  этом  он  постоянно
показывал на стрелки часов.
     -- Also, sehen Sie. Um halb neune scheifien und nach einer
halben  Stunde schlafen. Das genugt vollkommen <i>/ Итак, извольте
видеть, в  половине  девятого  испражняться,  а  через  полчаса
спать. Этого вполне достаточно (нем.)/</i> В это переходное время у
солдат  и  без того редкий стул. Главное, подчеркиваю, это сон:
сон укрепляет для дальнейших походов. Пока  солдаты  в  поезде,
они  должны  отдохнуть.  Если  в  вагонах  недостаточно  места,
солдаты спят поочередно. Одна треть солдат удобно располагается
в вагоне и спит от девяти до  полуночи,  а  остальные  стоят  и
смотрят  на  них.  Затем,  после того как первые выспались, они
уступают место второй трети, которая спит от полуночи  до  трех
часов.  Третья  партия  спит от трех до шести, потом побудка, и
команда идет умываться. На ходу из вагонов  не  вы-ска-ки-вать!
Расставить  патрули,  чтобы  солдаты на ходу не со-ска-ки-вали!
Если солдату переломит ногу  неприятель...--  генерал  похлопал
себя  по  ноге,--  ...это  достойно  похвалы,  но калечить себя
соскакиванием с вагонов на полном ходу -- наказуемо. Так, стало
быть, это ваш батальон,--  обратился  он  к  капитану  Сагнеру,
рассматривая  заспанные лица солдат. Многие не могли удержаться
и, внезапно разбуженные, зевали на свежем ночном воздухе.
     -- Это, господин капитан, батальон зевак. Солдаты в девять
часов должны спать.
     Генерал остановился перед  одиннадцатой  ротой,  на  левом
фланге  которой стоял и зевал во весь рот Швейк. Из приличия он
прикрывал рот рукой, но из-под нее раздавалось  такое  мычание,
что  поручик  Лукаш дрожал от страха, как бы генерал не обратил
внимания на Швейка. Ему показалось, что Швейк зевает нарочно.
     Генерал, словно прочитав мысли Лукаша, обернулся к  Швейку
и подошел к нему:
     -- Bohm oder Deutscher? <i>/ Чеx или немец? (нем.) /</i>
     -- Bohm, melde gehorsam, Herr Generalmajor <i>/ Чех, осмелюсь
доложить, господин генерал-майор (нем.)/</i>.
     -- Добже,--   сказал  генерал  по-чешски.  Он  был  поляк,
знавший немного по-чешски.-- Ты ржевешь, как  корова  на  сено.
Молчи, заткни глотку! Не мычи! Ты уже был в отхожем месте?
     -- Никак нет, не был, господин генерал-майор.
     -- Отчего ты не пошел с другими солдатами?
     -- Осмелюсь  доложить, господин генерал-майор, на маневрах
в Писеке господин полковник Вахтль сказал, когда весь  полк  во
время отдыха полез в рожь, что солдат должен думать не только о
сортире,  солдат  должен думать и о сражении. Впрочем, осмелюсь
доложить, что нам делать в отхожем месте? Нам  нечего  из  себя
выдавливать.  Согласно  маршруту, мы уже на нескольких станциях
должны были получить ужин и ничего не получили. С пустым брюхом
в отхожее место не лезь!
     Швейк в простых словах объяснил генералу общую ситуацию  и
посмотрел  на  него  с  такой  неподдельной  искренностью,  что
генерал ощутил потребность всеми средствами помочь им. Если  уж
действительно  дается  приказ  идти строем в отхожее место, так
этот  приказ  должен  быть  как-то  внутренне,   физиологически
обоснован.
     -- Отошлите их спать в вагоны,-- приказал генерал капитану
Сагнеру.--  Как  случилось,  что  они  не  получили  ужина? Все
эшелоны, следующие через эту  станцию,  должны  получить  ужин:
здесь-- питательный пункт. Иначе и быть не может. Имеется точно
установленный план.
     Генерал все это произнес тоном, не допускающим возражений.
Отсюда  вытекало: так как было уже около двенадцати часов ночи,
а ужинать, как он уже прежде указал, следовало в  шесть  часов,
то, стало быть, ничего другого не остается, как задержать поезд
на  всю  ночь  и  на весь следующий день до шести часов вечера,
чтобы получить гуляш с картошкой.
     -- Нет ничего хуже,-- с необычайно серьезным видом  сказал
генерал,-- как во время войны, при переброске войск забывать об
их  снабжении.  Мой долг -- выяснить истинное положение вещей и
узнать, как действительно обстоит дело в  комендатуре  станции.
Ибо,  господа, иногда бывают виноваты сами начальники эшелонов.
При  ревизии  станции  Субботице  на  южнобоснийской  дороге  я
констатировал,  что  шесть  эшелонов  не  получили ужина только
потому, что начальники эшелонов забыли потребовать  его.  Шесть
раз  на  станции  варился  гуляш  с  картошкой, но никто его не
затребовал. Этот гуляш выливали в одну кучу. Образовались целые
залежи гуляша с картошкой, а солдаты,  проехавшие  в  Субботице
мимо  куч  и гор гуляша, уже на третьей станции христарадничали
на вокзале, вымаливая кусок хлеба. В данном случае, как видите,
виновата была  не  военная  администрация!  --  Генерал  развел
руками.--  Начальники эшелонов не исполнили своих обязанностей!
Пойдемте в канцелярию!
     Офицеры последовали за ним, размышляя, отчего все генералы
сошли с ума одновременно.

---

---

    "Дорогая Кати!
     До  9  часов  вечера  я буду на службе. Приду в 10. Прошу,
чувствуй себя как дома. Что касается Швейка, моего денщика,  то
я  уже отдал ему приказ, чтобы все твои желания были исполнены.
Твой Индржих".
     -- Отдайте письмо даме,-- сказал поручик.-- Приказываю вам
обращаться с ней вежливо и тактично, исполнять все ее  желания,
которые  для  вас должны быть законом. Вы должны держать себя с
нею галантно. Служите ей не за страх, а за совесть. Вот вам сто
крон, потом дадите  мне  отчет.  Наверно,  она  пошлет  вас  за
чем-нибудь;  закажите  для  нее  обед,  ужин и так далее. Кроме
того, купите три бутылки вина и коробочку "Мемфис". Так. Больше
пока ничего. Можете идти. Еще  раз  напоминаю,  что  вы  должны
исполнять  каждое  желание барыни, которое только прочтете в ее
глазах.
     Молодая дама уже потеряла всякую надежду увидеть Швейка  и
была  очень  удивлена,  когда он вышел из казарм и направился к
ней с письмом в руке.
     Швейк взял под козырек, подал ей письмо и доложил:
     -- Согласно приказанию господина обер-лейтенанта, я обязан
вести себя с вами, сударыня, учтиво и тактично, служить  не  за
страх,  а  за  совесть  и  исполнять  все ваши желания, которые
только прочту в ваших глазах. Приказано вас накормить и  купить
для  вас  все,  что  вы  только  пожелаете.  На это получено от
господина обер-лейтенанта сто крон, но из этих денег  я  должен
еще купить три бутылки вина и коробку сигарет "Мемфис".
     Когда  дама  прочла письмо, к ней вернулась решительность,
выразившаяся в том, что она  велела  Швейку  нанять  извозчика.
Когда  это  было исполнено, она приказала Швейку сесть к кучеру
на козлы.
     Они поехали домой.  Войдя  в  квартиру,  дама  превосходно
разыграла  роль  хозяйки.  Швейку пришлось перенести чемоданы в
спальню и выколотить на дворе ковры. Чуть заметная паутинка  за
зеркалом привела ее в сильнейшее негодование.
     Все  это  свидетельствовало  о  том,  что она намеревалась
надолго занять свои боевые позиции.
     Швейк потел. Когда  он  выколотил  ковры,  даме  пришло  в
голову   снять   и  вытрясти  занавески.  Затем  Швейк  получил
приказание вымыть окна в комнате и на кухне. После  этого  дама
начала   переставлять   мебель.   Делала   она  это  с  большой
нервозностью, и когда Швейк перетащил все из угла  в  угол,  ей
опять  не  понравилось,  и  она  стала  снова  комбинировать  и
придумывать новые перестановки.
     Она перевернула вверх дном всю квартиру, но  понемногу  ее
энергия  в  устройстве  гнездышка  начала  иссякать,  и разгром
постепенно прекратился.
     Дама вынула из  комода  чистое  постельное  белье  и  сама
переменила наволочки на подушках и перинах.
     Было  видно,  что она делает это с любовью к постели. Этот
предмет заставлял чувственно трепетать ее ноздри.
     Затем она послала Швейка за обедом и вином, а  сама  между
тем   переоделась   в  прозрачный  утренний  капот,  в  котором
выглядела необычайно соблазнительно.
     За  обедом  она  выпила  бутылку  вина,   выкурила   массу
"мемфисок"  и  легла  в  постель.  А  Швейк  лакомился на кухне
солдатским хлебом, макая его в стакан сладкой водки.
     -- Швейк! -- раздалось вдруг из спальни.-- Швейк!
     Швейк открыл дверь и увидел молодую даму в грациозной позе
на подушках.
     -- Войдите.
     Швейк подошел к постели.  Как-то  особенно  улыбаясь,  она
смерила взглядом его коренастую фигуру и мясистые ляжки. Затем,
приподнимая  нежную  материю, которая покрывала и скрывала все,
приказала строго:
     -- Снимите башмаки и брюки. Покажите...
     Когда поручик вернулся из казарм, бравый солдат Швейк  мог
с чистой совестью отрапортовать:
     -- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, все желания
барыни я исполнил и работал не за страх, а за совесть, согласно
вашему приказанию.
     -- Спасибо,  Швейк,--  сказал  поручик.-- Много у нее было
желаний?
     -- Так, примерно, шесть,--  отрапортовал  Швейк.--  Теперь
она  спит  как  убитая от этой езды. Я исполнил все ее желания,
какие только смог прочесть в ее глазах.

---

---

После ухода непрошеных жильцов Швейк  пошел  позвать  пани
Мюллерову,  чтобы  вместе  с  нею навести порядок, но ее и след
простыл. Только на клочке бумаги, на  котором  карандашом  были
выведены  какие-то  каракули,  пани Мюллерова необычайно просто
выразила свои мысли, касающиеся несчастного  случая  со  сдачей
напрокат  швейковской  постели  швейцару  из  ночного  кафе. На
клочке было написано:
     "Простите, сударь, я  вас  больше  не  увижу,  потому  что
бросаюсь из окна".
     -- Врет! -- сказал Швейк и стал ждать.
     Через полчаса в кухню вползла несчастная пани Мюллерова, и
по удрученному  выражению  ее  лица было видно, что она ждет от
Швейка слов утешения.
     -- Если хотите броситься из окна,--  сказал  Швейк,--  так
идите  в  комнату,  окно я открыл. Прыгать из кухни я бы вам не
советовал, потому что вы упадете в сад прямо на розы, поломаете
все кусты, и за это вам же придется платить. А из того окна  вы
прекрасно  слетите  на  тротуар  и, если повезет, сломаете себе
шею. Если же не повезет, то вы переломаете себе  только  ребра,
руки и ноги и вам придется платить за лечение в больнице.

---

---

  Вольноопределяющийся на минуту задумался и затем обратился
к измученному капралу:
     -- Вы когда-нибудь читали журнал "Мир животных"?
     -- Этот  журнал  у  нас  в деревне выписывал трактирщик,--
ответил капрал, явно  довольный,  что  разговор  принял  другое
направление.--  Большой  был любитель санских коз, а они у него
все дохли, так он спрашивал совета в этом журнале.
     -- Дорогой друг,-- сказал вольноопределяющийся,-- история,
которую я вам сейчас изложу, со всею очевидностью вам  докажет,
что   человеку  свойственно  ошибаться.  Господа,  там,  сзади!
Уверен, что вы перестанете играть в "мясо", ибо то, что  я  вам
сейчас  расскажу,  покажется  вам  очень  интересным,  хотя  бы
потому, что  многих  специальных  терминов  вы  не  поймете.  Я
расскажу  вам  повесть  о  "Мире животных", чтобы вы позабыли о
наших нынешних военных невзгодах.
     Каким образом я стал  редактором  "Мира  животных",  этого
весьма  интересного  журнала,--  долгое время было неразрешимой
загадкой для меня самого. Потом я пришел к убеждению,  что  мог
пуститься   на   такую   штуку   только   в   состоянии  полной
невменяемости. Так  далеко  завели  меня  дружеские  чувства  к
одному  моему  старому  приятелю  --  Гaeкy, Гаек добросовестно
редактировал  этот  журнал,  пока  не  влюбился  в  дочку   его
издателя,  Фукса.  Фукс  прогнал  Гаека в два счета со службы и
велел  ему  подыскать  для  журнала  какого-нибудь  порядочного
редактора.
     Как  видите,  тогдашние  условия  найма  и увольнения были
довольно странные.
     Когда мой друг Гаек представил меня  издателю,  тот  очень
ласково  меня  принял  и  осведомился,  имею  ли я какое-нибудь
понятие о животных. Моим ответом он остался  очень  доволен.  Я
высказался  в  том  смысле,  что всегда очень уважал животных и
видел в них только ступень перехода к человеку и что,  с  точки
зрения  покровительства животным, я особенно прислушивался к их
нуждам и стремлениям. Каждое животное хочет  только  одного,  а
именно:  чтобы  перед  съедением  его  умертвили по возможности
безболезненно.
     Карп,  например,  с  самого  своего   рождения   сохраняет
укоренившееся  представление,  что  очень  некрасиво со стороны
кухарки вспарывать ему брюхо заживо. С другой стороны,  возьмем
обычай рубить петухам головы. Общество покровительства животных
борется как только может за то, чтобы птицу не резали неопытной
рукой.   Скрюченные  позы  жареных  гольцов  как  нельзя  лучше
свидетельствуют о том, что, умирая, они протестуют против того,
чтобы их заживо жарили на маргарине. Что касается индюков...
     Тут издатель  прервал  меня  и  спросил,  знаком  ли  я  с
птицеводством,    разведением    собак,    с   кролиководством,
пчеловодством,  вообще   с   жизнью   животных   во   всем   ее
многообразии,  сумею  ли я вырезать из других журналов картинки
для  воспроизведения,  переводить   из   иностранных   журналов
специальные  статьи о животных, умею ли я пользоваться Бремом и
смогу ли писать передовицы из жизни  животных  применительно  к
католическому  календарю, к переменам погоды, к периодам охоты,
к  скачкам,  дрессировке  полицейских  собак,  национальным   и
церковным   праздникам,  короче,  обладаю  ли  я  журналистским
кругозором и способностью  обрисовать  момент  в  короткой,  но
содержательной передовице.
     Я   заявил,  что  план  правильного  ведения  такого  рода
журнала,  как  "Мир  животных",  мною  уже  давно   обдуман   и
разработан  и что все намеченные отделы и рубрики я вполне могу
взять на себя, так как обладаю  всеми  необходимыми  данными  и
знаниями в упомянутых областях.
     Моим стремлением будет поднять журнал на небывалую высоту.
Реорганизовать  его как в смысле формы, так и содержания. Далее
я сказал, что намерен завести новые разделы, например,  "Уголок
юмора  зверей",  "Животные  о животных" (применяясь, конечно, к
политическому моменту), и  преподносить  читателям  сюрприз  за
сюрпризом,  чтобы  они опомниться не смогли, когда будут читать
описание различных животных. Раздел  "Звериная  хроника"  будет
чередоваться  с  новой  программой  решения проблемы о домашних
животных и "Движением среди скота".
     Издатель опять прервал меня и  сказал,  что  этого  вполне
достаточно  и  что если мне удастся выполнить хотя бы половину,
то он мне  подарит  парочку  карликовых  виандоток,  получивших
первый приз на последней берлинской выставке домашней птицы: их
владелец  тогда  же  был  удостоен  золотой  медали за отличное
спаривание.
     Могу сказать: старался я по мере сил и возможностей и свою
"правительственную"  программу   выполнял,   насколько   только
хватало   моих  способностей;  более  того:  я  даже  пришел  к
открытию, что в своих статьях превзошел самого себя.
     Желая преподнести читателю что-нибудь новое и неожиданное,
я сам выдумывал животных. Я  исходил  из  того  принципа,  что,
например, слон, тигр, лев, обезьяна, крот, лошадь, свинья и так
далее--  давным-давно известны каждому читателю "Мира животных"
и  теперь  его   необходимо   расшевелить   чем-нибудь   новым,
какими-нибудь  открытиями.  В  виде  пробы я пустил "сернистого
кита". Этот новый вид кита был величиной  с  треску  и  снабжен
пузырем,   наполненным   муравьиной   кислотой,   и  особенного
устройства клоакой; из нее сернистый кит  со  взрывом  выпускал
особую  кислоту,  которая  одурманивающе  действовала на мелкую
рыбешку, пожираемую этим китом. Позднее один английский ученый,
не помню, какую  я  ему  придумал  тогда  фамилию,  назвал  эту
кислоту  "китовой  кислотой". Китовый жир был всем известен, но
новая китовая кислота возбудила интерес, и несколько  читателей
запросили  редакцию,  какой фирмой вырабатывается эта кислота в
чистом виде.
     Смею вас уверить,  что  читатели  "Мира  животных"  вообще
очень любопытны.
     Вслед  за  сернистым  китом  я  открыл  целый  ряд  других
диковинных зверей.  Назову  хотя  бы  "благуна  продувного"  --
млекопитающее   из  семейства  кенгуру,  "быка  съедобного"  --
прототип  нашей  коровы  и  "инфузорию  сепиевую",  которую   я
причислил к семейству грызунов.
     С  каждым  днем  у меня прибавлялись новые животные. Я сам
был потрясен своими успехами в этой области. Мне никогда раньше
в  голову  не  приходило,  что  возникнет  необходимость  столь
основательно  дополнить  фауну.  Никогда  бы  не подумал, что у
Брема  в  его  "Жизни  животных"  могло  быть  пропущено  такое
множество  животных.  Знал  ли  Брем и его последователи о моем
нетопыре  с  острова  Исландия,  о  так  называемом   "нетопыре
заморском",   или   о   моей  домашней  кошке  с  вершины  горы
Килиманджаро под названием "Пачуха оленья раздражительная"?
     Разве кто-нибудь из естествоиспытателей имел  до  тех  пор
хоть  малейшее представление о "блохе инженера Куна", которую я
нашел в янтаре и которая была совершенно слепа, так как жила на
доисторическом кроте, который также был слеп,  потому  что  его
прабабушка  спаривалась,  как  я  писал  в  статье,  со  слепым
"мацаратом пещерным" из Постоенской пещеры, которая в ту  эпоху
простиралась до самого теперешнего Балтийского океана.
     По  этому,  незначительному  в  сущности,  поводу возникла
крупная полемика между газетами "Время" и "Чех". "Чех", цитируя
в своем фельетоне -- рубрика "Разное"  --  статью  об  открытой
мною  блохе,  сделал  заключение:  "Что  бог  ни  делает, все к
лучшему". "Время", естественно, чисто  "реалистически"  разбило
мою  блоху  по  всем  пунктам,  прихватив кстати и преподобного
"Чеха".  С  той  поры,  по-видимому,  моя   счастливая   звезда
изобретателя-естествоиспытателя,  открывшего  целый  ряд  новых
творений,  закатилась.  Подписчики   "Мира   животных"   начали
высказывать недовольство.
     Поводом  к  недовольству  послужили  мои  мелкие заметки о
пчеловодстве и птицеводстве. В этих заметках я развил несколько
новых  своих  собственных  теорий,  которые  буквально  вызвали
панику,  так  как  после нескольких моих весьма простых советов
читателям известного пчеловода  Пазоурека  хватил  удар,  а  на
Шумаве  и  в  Подкрконошах  все  пчелы  погибли. Домашнюю птицу
постиг мор -- словом, все и везде дохло.  Подписчики  присылали
угрожающие письма. Отказывались от подписки.
     Я  набросился на диких птиц. До сих пор отлично помню свой
конфликт  с   редактором   "Сельского   обозрения",   депутатом
клерикалом  Йозефом  М.  Кадлачаком.  Началось  с  того,  что я
вырезал из английского журнала "Country Life"  <i>/Сельская  жизнь
(англ.)/</i>  картинку,  изображающую  птичку,  сидящую на ореховом
дереве.  Я  назвал  ее  "ореховкой",  точно  так  же,  как   не
поколебался бы назвать птицу, сидящую на рябине, "рябиновкой".
     Заварилась  каша.  Кадлачак послал мне открытку, где напал
на меня, утверждая, что это сойка,  а  вовсе  не  "ореховка"  и
что-де   "ореховка"   --   это   рабский  перевод  с  немецкого
Eichelhaher <i>/ Eichel -- желудь (нем.)/</i>.
     Я ответил ему письмом, в котором изложил всю  свою  теорию
относительно  "ореховки",  пересыпав  изложение многочисленными
ругательствами и цитатами из Брема, мною самим придуманными.
     Депутат  Кадлачак  ответил  мне  передовицей  в  "Сельском
обозрении".
     Мой  шеф,  пан  Фукс,  сидел,  как  всегда, в кафе и читал
местные газеты, так как  в  последнее  время  зорко  следил  за
заметками  и  рецензиями  на  мои  увлекательные статьи в "Мире
животных". Когда я пришел в кафе, он показал головой на лежащее
на столе "Сельское обозрение" и что-то прошептал, посмотрев  на
меня   грустными   глазами,--  печальное  выражение  теперь  не
исчезало из его глаз.
     Я прочел вслух перед всей публикой:
     -- "Многоуважаемая редакция! Мною замечено, что ваш журнал
вводит непривычную и необоснованную зоологическую терминологию,
пренебрегая чистотою чешского языка и  придумывая  всевозможных
животных.   Я  уже  указывал,  что  вместо  общепринятого  и  с
незапамятных  времен  употребляемого   названия   "сойка"   ваш
редактор  вводит  название "желудничка", что является дословным
переводом немецкого термина "Eichelhaher"-- сойка".
     -- Сойка,-- безнадежно повторил за мною издатель.
     Я спокойно продолжал читать:
     -- "В ответ на это я получил от редактора  вашего  журнала
"Мир  животных"  письмо, написанное в крайне грубом, вызывающем
тоне и носящее личный характер. В  этом  письме  я  был  назван
невежественной   скотиной   --   оскорбление,   как   известно,
наказуемое.  Так  порядочные  люди  не  отвечают  на  замечания
научного характера. Это еще вопрос, кто из нас большая скотина.
Возможно,  что  мне  не  следовало  делать  свои  возражения  в
открытом письме, а нужно  было  написать  закрытое  письмо.  Но
ввиду  перегруженности  работой  я не обратил внимания на такие
пустяки. Теперь же,  после  хамских  выпадов  вашего  редактора
"Мира  животных",  я  считаю  своим  долгом  пригвоздить  его к
позорному столбу. Ваш редактор сильно  ошибается,  считая  меня
недоучкой  и невежественной скотиной, не имеющей понятия о том,
как называется та или иная птица. Я  занимаюсь  орнитологией  в
течение  долгих лет и черпаю свои знания не из мертвых книг, но
в самой природе, у меня в клетках птиц больше, чем за всю  свою
жизнь  видел  ваш  редактор,  не  выходящий за пределы пражских
кабаков и трактиров.
     Но все это  вещи  второстепенные,  хотя,  конечно,  вашему
редактору   "Мира   животных"   не  мешало  бы  убедиться,  что
представляет собой тот, кого он обзывает скотиной,  прежде  чем
нападки  эти  выйдут  в  свет  и попадутся на глаза читателям в
Моравии, в Фридланде под Мистеком, где до этой статьи у  вашего
журнала также были подписчики.
     В  конце  концов  дело  не  в полемике личного характера с
каким-то сумасшедшим,  а  в  том,  чтобы  восстановить  истину.
Поэтому  повторяю  еще  раз,  что  недопустимо выдумывать новые
названия, исходя из дословного перевода, когда у нас есть  всем
известное отечественное -- сойка".
     -- Да,  сойка,-- с еще большим отчаянием в голосе произнес
мой шеф.
     Я спокойно читаю дальше, не давая себя прервать:
     -- "Когда неспециалист и хулиган берется не за свое  дело,
то  это  наглость  с  его  стороны.  Кто  и когда называл сойку
ореховкой? В труде "Наши птицы" на странице  сто  сорок  восемь
есть  латинское  название  -- "Ganulus glandarius В. А.". Это и
есть сойка.
     Редактор вашего журнала безусловно должен будет  признать,
что  я  знаю  птиц  лучше,  чем  их  может  знать неспециалист.
Ореховка, по терминологии профессора  Баера,  является  не  чем
иным,  как  mucifraga  carycatectes  В., и это латинское "Б" не
обозначает, как написал мне ваш редактор, начальную букву слова
"болван". Чешские птицеводы знают только сойку обыкновенную,  и
им  не  известна  ваша  "желудничка", придуманная господином, к
которому именно и подходит начальная буква "Б", согласно его же
теории.
     Наглые выходки, направленные против личности, сути дела не
меняют. Сойка останется  сойкой,  хотя  бы  ваш  редактор  даже
наклал  в штаны. Последнее явится только лишним доказательством
того, что автор письма  пишет  легкомысленно,  не  по  существу
дела,  даже  если  он  при  этом  в  возмутительно грубой форме
ссылался на Брема.  Так,  например,  этот  грубиян  пишет,  что
сойка,   согласно  Брему,  страница  четыреста  пятьдесят  два,
относится к отряду крокодиловидных, в  то  время  как  на  этой
странице говорится о жулане или сорокопуде обыкновенном (Lanius
minorl.)  Мало  того,  этот, мягко выражаясь, невежда ссылается
опять  на  Брема,  заявляя,  что  сойка  относится   к   отряду
пятнадцатому,  между  тем  как  Брем относит вороновых к отряду
семнадцатому, к которому принадлежат и вороны, семейства галок,
причем автор письма настолько нагл, что и  меня  назвал  галкой
(соlaeus)   из  семейства  сорок,  ворон  синих,  из  подотряда
болванов неотесанных, хотя  на  той  же  странице  говорится  о
сойках лесных и сороках пестрых".
     -- Лесные  сойки,--  вздохнул мой издатель, схватившись за
голову.-- Дайте-ка сюда, я дочитаю.
     Я испугался, услышав, что издатель во время  чтения  начал
хрипеть.
     -- Груздяк,  или дрозд черный, турецкий,-- прохрипел он,--
все равно останется в чешском переводе черным дроздом, а  серый
дрозд-- серым.
     -- Серого   дрозда   следует   называть   рябинником,  или
рябиновкой, господин  шеф,--  подтвердил  я,--  потому  что  он
питается рябиной.
     Пан  Фукс  отшвырнул  газету  и  залез  под бильярд, хрипя
последние слова статьи: "Turdus" <i>/ Дрозд (лат)/</i>, груздяк!
     -- К черту сойку! -- орал он из-под бильярда.--  Ореховка!
Укушу!
     Еле-еле  его  вытащили. Через три дня он скончался в узком
семейном кругу от воспаления мозга.
     Последние его слова перед кончиной в  минуту  просветления
разума были:
     -- Для  меня  важны  не  личные интересы, а общее благо. С
этой точки зрения и  примите  мое  последнее  суждение  как  по
существу, так и...-- и икнул.

---