а рассказ нужно отправлять вложением? Или копировать? Хм... он вообще то длинный...

                                                       Котуль               

                                     Или, Или лама савахфани..
                         (Господь мой, почему ты меня оставил…)
                                                   (Мф. 27:46)

«Тихо как в раю.. Звезды над местечком высоки и ярки я себе пою, я себе крою»..Удивительные слова… И удивительная мелодия… Такая простая.. и такая трогательная.. А душе все ж не найти от нее покоя. Отчего меня всегда так хватали за сердце еврейские напевы.. Не знаю. Будто клещами тянули из меня душу.. Я-то славянка. А она, душа моя, потом тихо плакала по ночам чистыми детскими слезами…
Не остановить их было. Отец, бывало, присядет рядом, говорит что-то, долго, доброе и нежное… «тихо как, в раю».. Может и спросит: «Чего ты испугалась?
-Я боюсь умереть, папа.
-Ну, если ты будешь хорошо себя вести, и хорошо есть, (с этим всегда были проблемы))), ты никогда не умрешь.
И в его большой ладони я засыпала. В ней было так тепло.. и уютно… Тихо как в раю.. А потом были сны. Детские. Взрослые? Кто знает….
………….

Я родилась в  московской коммуналке на Самотеке. Помимо других, моей соседкой была старая Софа. Сколько же ей было лет?... Впрочем, мне казалось, что она была такой старой, и посему казалась принадлежностью нашей квартиры, как и сама старая-престарая квартира с длинными темными коридорами, редко освещаемыми подслеповатыми лампочками  тогда лишь, когда кто-то из жильцов шел встречать гостей, или в уборную. Электричество, или как его называли "свет" тогда стоило 2 копейки за киловатт, но облезлая стена была увешана счетчиками и жильцы вели меж собой непримиримые и жестокие войны за непогашенные вовремя лампочки, неважно, кто забыл погасить это тусклое чудо -ребенок или склеротичная старуха, которая и имя-то свое давно позабыла.
Комнат было 4.
В одной жила я с родителями, в той, что напротив,
студент, он редко появлялся. Он был молодой, лохматый и неулыбчивый. Кажется за все время, пока мы жили в этой квартире, я ни разу не слышала его голоса, потому и помню его меньше других.
В третьей жила семья, они приехали из какой-то деревни и устроились на завод, от которого и получили эту комнату, в которой бесконечно пили и размножались. Не помню точно, сколько у них было детей. Михась, вечно пьяный, со жлобскою рожей и его жена Надюха, с гнилыми зубами, в грязном распахнутом халате, из-под которого выглядывала такая же  грязная комбинация. Сейчас женщины таких не носят. А тогда даже прошла утка, что и кремлевские жены вырядились на прием в этом самом ГДР-овском неглиже с кружевами. Впрочем, и халат тот, Надюха надевала не всегда. Помню три обычных стручка бигуди на серых ее  неотмытых волосах. Помню ее всегда  нетрезвой и голосящей. Они постоянно скандалили. И было  неважно с кем и во имя чего. Какова была идея, а просто так. Это был смысл их жизни. Без этого они  наверное заскучали и вскоре бы задохнулись. И были они  бичом  нашей квартиры, отравляя существование немногим остальным ее обитателям. Казалось, они только и делали, что пили, скандалили и размножались. Но не стоит о них так долго. Даже воспоминания о них вызывают во мне чувство брезгливости, как бывает всякий раз, когда память выстреливает в сегодня тем, чего я тогда еще стыдилась и стыд этот по сей день такой неотступающий, словно он не оттуда, из прошлого, а самый что ни на есть сегодняшний.
И еще была старая Софа. Вот о ней я и хочу рассказать.

Более нелепого и жалкого существа я не встречала ни тогда, никогда и после, хотя живу на свете уже почти полвека.
Это была грузная и неуклюжая старуха. Сколь помню себя и ее, она и зимой и летом ходила в одной и той же линялой юбке, потерявшей цвет, и в жуткой мешковатой кофте. Выходя на улицу она завершала свой нелепый костюм, водружая на голову сооружение из побитого молью выцветшего фетра с обвислыми полями, которое, казалось, приросло к ее голове, из-под которого выбивались седые пряди, и которое окружающие ,очевидно, должны были принимать за подобие шляпки. Но они чаще шарахались. На пористом крупном носу, кончик которого к старости обвис так, что почти уже касался верхней губы пухлой и усатой, криво сидели очки, когда-то треснувшие, и потому перемотанные на переносице разлохматившимся пластырем. Из рук ее свисал
маленький  ридикюль со сломанным замком, и авоська с дырочками, сквозь которые жалобно, и словно, извиняясь, и  стесняясь самих себя, выглядывали жалкие Софины покупки, когда та возвращалась из гастронома: сдобный рожок, бутылка молока с круглой серебряной крышечкой, и 100 грамм, не больше, чего-то, завернутого в серую и толстую оберточную бумагу.

Дворовые мальчишки, завидев ее, словно срываясь с цепи, начинали кричать: "Эй, Софа, толстая жопа", и кидать в нее, чем придется, снежками или камешками. Наверное, ей было очень больно, когда, такой острый снаряд попадал в ее сутулую спину, но, она никогда не оглядывалась, и не ругалась на них, только еще больше вжимала в плечи свою маленькую седую голову, отчего и без того широкие ее, раздавшиеся от материнства еврейские бедра, казалось, становились еще шире, зад пугливо обвисал,  и она  старалась еще чаще перебирать своими распухшими больными ногами, чтобы быстрее закрыть за собой спасительную дверь подъезда.
В коммуналке травля продолжалась. Этим с упоением занималась Надюха, жена Михася. Если несчастная пыталась пробраться на кухню, завешанную, плохо простиранными и воняющими мочой  пеленками, с чайником, чтобы набрать воды, та, воодушевлялась, и цепляя пьяным языком  гнилые зубы, начинала орать:"Когда ты шдохнешь, штарая жидовская морда!" Надька с Михасем плодились как тараканы и им, с их подрастающим приплодом становилось все теснее в 20 метровой комнате. Надюха, конечно, знала, потому ни для кого это не было секретом, что еще до войны вся эта коммуналка принадлежала Софиной семье и видимо оттого, (ох уж эта извечная классовая борьба), ненавидела ее лютой ненавистью.  Тогда, до войны Софа была замужем за известным в Москве портным и родила ему 3 детей, и, наверное, была счастливой и может быть, была прехорошенькой, насколько хорошенькой может быть еврейская женщина, но со временем красота поблекла, а затем 
война раскидала их всех по белу свету, и после войны Софа, похоронив супруга, осталась в квартире совсем одна, и ее, как это тогда называлось "уплотнили" приказом по "жилхозу" Москвы. Впрочем, "уплотнить" бессловесную Софу не стоило больших трудов. Софа была стара и беспомощна, и плодовитая Надюха  давно зарилась на ее комнату. Увидев старуху, она шипела от ненависти, шваркая половником по столу:
"Ууу-у, рожа! чертовка пархатая. Всю жизнь честным людям обгадила!" и нетерпеливо подергивая грудями, дожидалась смерти старухи. Подрастающее надькино потомство, вечно сопливые непричесанные мальчишки-погодки,
с очевидными признаками вырождения на лице, некрасивые, со шныряющими глазами, тоже не упускали возможности глумиться над старухой, и, пробегая мимо по грязному коммунальному коридору, норовили всякий раз  толкнуть ее. Софа не ссорилась с соседкой, не поучала, не требовала уважения к своей старости, она сжималась еще больше и старалась быстрее уйти в свою комнату. Она даже в уборную выходила по ночам, когда все спали, а Надька с Михасем делали очередного члена нашего советского общества, и им было не до нее. Я слышала иногда, как она старалась идти как можно тише, но предательски скрипели половицы под ее распухшими ногами, а потом сливалась вода, потом половицы скрипели вновь, и после уже почти бесшумно закрывалась дверь в комнату старухи. А потом также предательски скрипела панцирная сетка на кровати, когда старуха укладывала на нее свое грузное нелепое тело, устраивалась, никак не находя положения, чтобы что-то не болело или не тянуло, или не дергало и потом она долго не могла заснуть, все вздыхала и ворочалась, пока не наступало утро.
И утром она выходила лишь тогда, когда уходил на работу мой отец, когда сосед-студент с чертежами под мышкой скатывался по лестнице и бежал к остановке, когда едва проспавшийся Михась уезжал на свой завод и Надька, накормив своих отпрысков кашей и выпроводив во двор, уходила ругаться в собес, в жилхоз, или еще куда...добиваясь "улучшения и расширения", в очередь на которое она стояла уже несколько лет.
Тогда из своей комнаты, опять же, стараясь не помешать даже отсутствующим соседям, тихонько выбиралась старуха и шла в ванную комнату, да после на кухню, набрать воды в чайник.
Моя мать не обращала на нее никакого внимания, она была слишком молода, слишком красива и слишком счастлива для того, чтобы замечать чужую немощь и боль. Я значительно позже задумалась, что лишь мудрецы бывают счастливы познав истину, затем будут несчастными одновременно, познав ее, но чужую боль тогда чувствуют, как свою. Да может еще дети………..
Очевидно, детский разум так устроен.. разум или сердце, что он хочет жить в любви, и, не замечая подчас самое устройство жизни, четко высвечивает из серой безликой толпы тех, кого Господь пометил Любовью, тех, кто научился любить. И еще, потому что дети любить еще не разучились, наверное. Возможно, оттого меня потянуло к старухе, впрочем, возможно это было просто детское любопытство, но однажды я приоткрыла дверь в ее комнату и просунула туда нос, замешкавшись на пороге, но, не решаясь войти.
Старуха не сразу заметила меня. Она, сгорбившись, сидела за столом, накрытым голубой клеенкой и что-то шила своими толстыми неповоротливыми пальцами. Но дверь скрипнула, и старуха подняла глаза, заметила меня, наконец. Я струхнула. Убежать?-пронеслось в моей голове. Я боялась, вдруг она закричит на меня, глянет страшно, прогонит. Но она внимательно посмотрела и……. улыбнулась. Нежно и грустно. Так началась наша дружба со старой Софой.
Комната ее была не слишком прибрана. Но более всего меня поразила страшная нищета, в которой жила старуха. Все вещи почти рухлядь. Люди жили тогда небогато, но такого мне видеть не приходилось. Все убранство ее комнаты состояло из стола, стула, кровати, маленького диванчика и шкафа, одна дверца была отломана и не закрывалась. Однажды я предложила ей "Хочешь, я попрошу папу, и он починит твой шкаф?". Софа ничего мне  не сказала и даже не обрадовалась. Может, ей было все равно?.. Но тогда
я смотрела на нее и думала, может, старуха сошла с ума от своей жизни? Почему она смотрит на меня и молчит? В голове закрутились картинки из моих детских книжек, на которых были нарисованы ведьмы, колдуньи и прочие непонятные, а потому пугающие детское воображение существа. Мне снова стало страшно. Но она вновь, будто почувствовав мои детские страхи, подняла глаза и внимательно посмотрела на меня. Теперь я думаю, а может быть она тогда тоже испугалась меня? 5-летнего ребенка, неожиданно нагрянувшего в гости к ней, давно уже забывшей, что люди, иногда приходят друг к другу в гости....
Ее глаза. Огромные, карие, невыносимо печальные как у брошенной собаки, покорные, смирившиеся, сколько же скорби было в них. Я потом только узнала, что то, что было в них называется скорбью.  Вселенской же такой скорби в глазах я более нигде и никогда  не видела.... Они смотрели на меня не отрываясь и вопросительно ...
Я растерялась, не зная, что делать дальше, но вдруг с дивана, а я то думала, что это на нем серая тряпка, спрыгнул огромный серо-полосатый кот, направился ко мне и начал тереться о мои ноги.
-УУ-ух ты! Восхищенно выдохнула я, и кинулась обнимать кота.
Кот был роскошный. Огромный, полосатый. Дворняга вобщем, но тут он был на своем месте и был хозяином.. Он был таким тяжелым, что, подняв его едва, и глянув в его желтые прозрачные  глаза, я почти выпустила его из рук. Кот нежно скользнул на пол обнюхав пред тем мой нос, приземлился на все четыре лапы. Остановился, обернувшись… И пошел..,приняв меня навсегда и безоговорочно.
После этого я уже ничего не боялась, и каждый день приходила к старухе, поиграть с котом и приставала к ней с вопросами.
Вначале она только улыбалась и гладила меня по голове, потом она начала со мною разговаривать. Голос у нее был низкий, и очень тихий. Она будто не со мною говорила. Словно с кем-то еще. Потом я узнаю, с кем, но это будет позже.
Она постоянно что-то шила или вязала. Говорила мне, что у нее 3 детей и 5 внуков, только они все разъехались и поэтому она живет одна, ведь все они заняты и у них много работы, но когда-нибудь они обязательно приедут к ней, и будет праздник.
Раз в месяц к ней заходила почтальонка  и приносила пенсию.
Софа говорила, что ей-то много не надо, а вот детям надо, у них же растут дети, ее, софины внуки. И в этот месяц она пошлет деньги Яше, в следующий месяц Машеньке, потом Леве, ведь ей самой много не надо, повторяла она...Иногда мы пили чай. Из  чайника с отколотым носиком индийский чай "со слоном". Теперь такого не найти..
С московским сдобным рожком, дурманяще пахнувшим пекарней на углу. Я любила пить чай с сахаром и лимоном, но у Софы таких "деликатесов" не было и я часто просила маму дать мне 2 ломтика лимона и 6 кусков сахара, а если и были, то конфет или варенья. Мама, конечно, этого знакомства не одобряла, но и не мешала, целый день болтала по телефону, ей очевидно было не до меня, и я, втихаря, набрав в тарелку еще и колбасы и сыру направлялась к Софе слушать ее еврейские песни, сказки и еще про ее детей. Так оно и было.
-Про кого ты мне сегодня расскажешь?, -теребила я Софу.
-Про кого ты хочешь?
-Расскажи про Яшу. Как ты думаешь, что он сейчас делает? Моя мама всегда знает, чем я занята, даже если говорит по телефону и не знает, что я делаю..Как это у нее получается... Ты тоже должна знать, ты же его мама.
-Наверное, читает. Он всегда любил много читать.
-Да нет же! Ты разве не понимаешь, сейчас ему некогда, ведь он же на работе.
-Да, фейгэле,(так она меня называла) ... на работе.. рассеянно вторила Софа  моей детской непримиримости.
-Покажи Яшину фотографию. Где он маленький, - требовала я. Она нравилась мне больше других.
Софа тяжело вставала со стула и шла к шкафу. Там лежала коробка.
Она бережно доставала фотографии, подслеповато разглядывая их, покуда не находила ту, о которой я просила, на которой был Яша. Ее первенец. Милый кудрявый темноволосый малыш с блестящими глазами похожими на две огромные спелые вишни. Потом она доставала другую. Там был подросток, угловатый и почти неузнаваемый в том малыше, только глаза были такими же блестящими и  огромными. Потом был юноша в костюме, очевидно сшитом его отцом,
с любовью. Ладный юноша. Ладный костюм. Других фотографий Яши не было.
-Какой он сейчас?- тормошила я Софу.
-Он доктор. Он закончил  медицинский институт еще до войны и в 41 ушел на фронт, работал военным хирургом. Он спасал раненых солдат. Его наградили орденом. А потом война закончилась. И теперь он работает в больнице. Лечит людей. У него родился сын, мой старший внук Боренька. Он тоже учится на доктора, как и его отец. Яша писал мне, что Боря стал совсем большой, теперь он даже выше Яши.
-А покажи, какой Боря большой?,-я забиралась на колченогий табурет, который начинал предательски раскачиваться подо мной и вытягивала руки вверх, приподнимаясь на цыпочках.
-Такой? Смотри, такой?
-Такой. Не упади…,фейгелэ…
Потом я настойчиво требовала рассказать о Маше. Софа доставала ее фотографию. Опять детскую, на которой была пухлая, и как мне казалось некрасивая, по сравнению с Яшей девочка, но тоже кудрявая с живыми глазами и пухлыми губами и еще фотографию, где девочка была в нелепой мешковатой форме и круглых очках с толстыми линзами. Других фотографий не было. И потом фотографию Левушки, младшего сына старухи. Там тоже был милый младенец, в чепчике и крестильной рубашке. Он сидел на руках молодой Софы, рядом стояли Яша и Машенька, а позади их был отец, в черном пиджаке, галстуке и шляпе, обнимая своих дорогих и любимых. Софа с любовью и нежностью, на которую были еще способны ее старые, непослушные пальцы поглаживала глянец фотографий и что-то говорила себе, я не понимала того языка, я вопросительно смотрела на нее, но я знала, что она говорит им, своим любимым и бесконечно дорогим.
Маша вскоре после начала войны ушла на фронт вслед за старшим братом.
Истощенного Левушку, в 41 отправили в деревню к дальним родственникам.
Старуха говорила, что Маша вышла после войны замуж за офицера и уехала с ним в его родной город, и у нее родились две прелестные дочки. А Лева вернулся после войны в Москву и поступил учиться в университет. А после работал в школе учителем литературы. А еще после женился и уехал.. И у него тоже двое детей….Я тогда еще не родилась, и Леву не знала. Раньше он уехал, видимо. У Софы помимо этих фотографий было еще одно сокровище. Тетрадка с Левушкиными стихами и однажды она показала мне ее. Там были детские стихи и рисунки. Я не очень-то разбиралась в стихах в своем нежном еще возрасте, но они мне нравились. Они были смешными. Рифмы прыгали и скакали ломая одна другую, но мне и это нравилось… И рисованные лошадки на страницах тоже прыгали и скакали…
А рядом с нами всегда был огромный серый софин кот. Как же его звали…? Котуль. На самом деле его звали Хатуль, что на иврите значит кот, ну и вправду, как еще наивная старуха могла назвать своего кота. Но я иврита не знала, и думала, что кота зовут Котуль. Софа поправляла меня, а я смеялась и дразнила ее:
-Нет, Котуль! Нет, Котуль.
Впрочем кот похоже особо  не переживал и  отзывался на оба имени.
Потом наступал вечер.. и надо было идти к себе, ведь приходил с работы папа, и я знала, что мы непременно будем с ним играть в шашки или морской бой, пока не придет время спать.
И я на время забывала о Софе, Яше, Машеньке, Левушке и Котуле.. Но ночью, когда за стенкой старуха вздыхала и ворочалась, я просыпалась и начинала думать о Софе и ее детях. Как они там одни, без нее, а она без них. Почему они все не едут и не едут!, ведь она так ждет их… , и эта дрянная Надька так обижает Софу…  Мне становилось до слез жаль их всех и я засыпала в слезах, детски чистых и невинных и ангел неслышно летал надо мною…
Так бежало время. Мои родители развелись, и мама ушла к своему новому мужу, а отец переехал к бабушке. Надюха с Михасем слава Богу больше никого не родили, а тех, которых родили, успели кто спиться, кто попасть в тюрьму. Сосед студент уехал на какую-то стройку века, комната его стояла закрытой и о нем мы ничего не знали.
Я выросла, а Софа совсем состарилась. Я закончила университет и начав работать часто ездила в командировки. Однажды перед отъездом в очередную, я забежала к старухе проститься. Она как в детстве погладила меня по голове и протянула мне что-то. Это была старая –престарая елочная игрушка , сшитая из атласных лоскутков и украшенная разноцветными бусинами рождественская звезда.
- Скоро Рождество. Повесь на свою елку.
-Я сунула тогда игрушку в карман и наспех коснувшись Софиной щеки убежала…
…………
Когда я вернулась из поездки и вошла в квартиру ,что-то чужое непривычное и страшное встретило меня на пороге. Запах. Запах свежих сосновых досок. Старая Софа умерла. Михась и Надька дождавшись своего часа, матерясь за то что старая жидовка скопила кучу хлама, деловито выкидывали из софиной комнаты ее вещи.
Коридор был совсем завален хламом. Я попыталась протиснуться к двери своей комнаты и нечаянно задела и свалила коробку, стоявшую сверху других . Она упала на пол и крышка открылась. Я увидела рассыпавшиеся фотографии. Пока соседи не видели, я потихоньку собрала их и унесла коробку к себе.
А потом пошла искать кота. Бедный Котуль сидел, забившись под ванну. Я позвала его. Он вышел, узнав меня, и я забрала кота к себе.
Вечером я стала разбирать коробку. Помимо старых счетов за коммунальные платежи, помимо фотографий  я нашла письма Якова с фронта.
Их было всего три. Последнее было от 14 февраля 43 года.
И было еще одно . Извещение. «Ваш сын Яков Аронович Красовский геройски погиб….» Не было Яши с его вишневыми глазами…Не был внука Бореньки …
Ледяные мурашки поползли меж моих лопаток, и как в детстве, когда очень страшно или очень стыдно. Потом я развернула еще один пожелтевший конверт… «Уважаемая Софья Ароновна, сообщаем Вам, что Ваша дочь Красовская Мария Ароновна, сержант медицинской службы, погибла в концетрационном лагере Аушвиц…» , дальше мне не хотелось уже трогать эти бумаги…Значит двух прелестных девочек и Маши, в круглых нелепых очках с толстыми линзами не было…но..руки коснулись… я не удержалась… «Свидетельство о смерти». Красовский Лев Аронович скончался 13 мая 1942 г. Причина смерти дифтерия.
Никого не было… КАК ЖЕ ОНА ЖИЛА ВСЕ ЭТИ ГОДЫ?
В ту ночь мне не спалось.
………………
Так вдвоем с Котулем мы прожили еще несколько дней и еще несколько лет. Грянула перестройка, затем приватизация. Народ начал рвать на лоскуты жилье, отстаивая свои квадратные метры. Появилась возможность продать дом, где ты родился и жил. Продать-предать… Похожие слова, но влюбленная с детства в Петербург,
я решила навсегда уехать из Москвы. Я уезжала налегке, с двумя сумками. Наверное, так и надо жить.  «Иногда богаче нищий, тот , кто не успел скопить….,тот кого уже ничто нигде не держит»…
Не обзаводясь ненужными вещами…, не привязываясь к месту.
Но перед самым отъездом пропал Котуль. Я хотела забрать его с собой. Но он наверное не хотел покидать дом , где он так долго жил вместе со старой Софой. Так я и уехала без него.
Прошло еще два года. По службе мне приходилось иногда бывать  в Москве. Однажды, побыв в очередной командировке,… я должна была уже уезжать. Но поезд был ночной и я просто решила побродить по Москве. Ноги сами принесли меня на Самотеку.
Был май, и во дворе дома бушевала сирень. Я присела на скамейку, закурила и молча смотрела на свои окна и окна Софы… они были рядом. Нахлынули воспоминания. Вдруг кто-то коснулся моих ног. Господи! Котуль!
Воняющий старостью и помойкой облезлый кот смотрел на меня. Он тяжело запрыгнул на скамейку и прижался ко мне. Я погладила его. Он смотрел мне прямо в глаза, как и раньше, много лет назад. ..Кот потерся носом о мою ладонь. Из глаз его желтых и прозрачных как раньше, вдруг выкатились две огромные слезы.
-Поедем со мною. Почему ты убежал тогда. Я ждала тебя. Я тебя искала…
Я взяла кота на руки. Господи, какой же ты худой! В чем жива душа! Но он выскользнул из моих рук, как тогда в детстве… и пошел от меня.
-Постой! Ну куда ты! Увидишь, как мы здорово заживем!
Кот обернулся, еще раз посмотрел на меня и пошел в сторону синеющих московских сумерек.
Простился?
……………..
Я взобралась на свою верхнюю полку поезд тронулся. Я лежала и смотрела как над Москвой темнело небо и в нем зажигались звезды…
Вот вспыхнула одна, самая яркая… Софа? Другая…Арон? Третья четвертая. Пятая..Яков, Маша, Левушка?
Должно быть хорошо им там среди холодных и чистых небес, где нет предательства, жестокости , ненависти …ничего… Нет ничего, только их светлые души настрадавшиеся и соединившиеся наконец на небе…
И вдруг рядом с ними зажглась еще одна совсем крохотная, малюсенькая… Котуль, это ты?
………..
Тихо как в раю… Звезды над местечком высоки и ярки я себе пою… Я себе крою
Опустилась ночь. Отдохните, дети, день был очень жарким, за стежком стежок… Грошик стал тяжел……
…………………

Зла нет, а любовь и верность да хранит живое человеческое сердце.